Манифест

Уже сотни лет мир, наш мир, умирает. И никто за эти сотни лет не додумался засунуть бомбу ему в задницу и поджечь фитиль. Ему нужен последний удар, последний взрыв, чтобы он разлетелся вдребезги. Никто из нас не целен сам по себе, но каждый носит в себе материки и моря между ними и птиц в небе. Мы опишем эволюцию этого сдохшего мира, который позабыли похоронить. Наша книга будет настоящим кафедральным собором с трубой и крестами, строить который будут все, кто потерял себя. Будут и панихиды, и молитвы, и исповеди, и вздохи, и рыдания, и бесшабашность; будут окна-розетки и химеры, и служки, и гробокопатели. В этот собор можно будет въезжать на лошадях и гарцевать в проходах. О его стены можно будет биться головой – они не пострадают; молиться – на любом языке, а тот, кто не захочет молиться, может свернуться калачиком на ступенях и заснуть. Наш кафедральный собор простоит тысячу лет и ничего равного ему не будет, потому что когда исчезнут его строители, вместе с ними исчезнут и чертежи. Мы построим вокруг нашего собора город с жилыми моргами, клиниками и зоологическими садами, музеями философии и подворотнями письмоведения. До сих пор мы копошились в темноте и двигались инстинктивно. Теперь у нас будет сосуд, в который мы вольём живительную влагу, бомба, которая взорвёт мир, когда мы её бросим. Спектакль состоится!

Я слышу позвякивание стаканов. Приносят вино. Вдруг Таня говорит: «Здесь нет настоящего зала!» Таня – огромный плод, рассыпающий вокруг свои семена, или, скажем, фрагмент Толстого, сцена в конюшне, где закапывают младенца. Таня – это лихорадка, кафе «Де ла Либерте», опиум, настоящий портвейн. Мир вокруг растворяется, оставляя тут и там островки времени. Я думаю, что, когда на всё и вся снова снизойдёт великая тишина, музыка наконец восторжествует. Когда всё снова всосётся в матку времени, хаос вернётся на Землю, а хаос- это партитура действительности. Ты, Таня – мой хаос, поэтому-то я и пою. Собственно, это даже не я, а умирающий мир, с которого сползает кожура времени. Но я сам ещё жив и барахтаюсь в твоей матке, и это моя действительность. Кажется, в ней нет тепла, лишь холодная электрическая имитация на пыльной сцене. Может быть, десяток – другой песен и создадут впечатление веселья, но потом улицы опять утонут в тёмной ночи, мрачной и беспросветной.

Но помните, всё прекрасно! Неважно, если у вас ни гроша в кармане, вы можете подобрать старые газеты и устроить себе постель на паперти собора. Двери плотно закрыты, и вас не будет беспокоить сквозняк. Ещё лучше спать у входа в метро – тут вы найдёте компанию. Посмотрите на этих мужчин и женщин в дождливую ночь, они лежат там, сгрудившись, накрывшись газетами, в надежде защититься от плевков и паразитов. Эти вонючие нищие, лежащие под дождем, кому они нужны? Какой в них прок? Они способны заставить ваше сердце кровоточить несколько минут – и это все. Мир нынче настолько задавлен разумом, что ничто уже не способно породить музыку. Ничто, кроме пустых мехов аккордеона, из которых со свистом вырываются звуки, раздирающие эфир в клочья. И далекое становиться близким, а близкое – далеким. Вселенная выворачивается наизнанку!

Соединим же свои усилия в последнем вопле, наводящем ужас – оглушительном визге протеста, исступленном крике последней атаки. Пусть мертвые пожирают мертвых. И пусть живые несутся в танце по краю кратера до тех пор, пока не начнут медленно гнить и разваливаться на куски, пока не останется от них ничего, кроме пепла и имени, навечно вписанного в Земную книгу «Живых и Мертвых».